С самого утра я сам не свой. Возможно, перепил крепкого кофе, а может быть, это последствие позднего и слишком плотного вчерашнего ужина. В любом случае всё сводилось к дикой усталости и нечленоразделому бормотанию моего желудка. Всю ночь мне снились ужасные сны, что и явилось причиной симпатичных отёков под глазами. Мои отёки симпатичнее чем у других от того, что они меня взрослят, а других лишь старят.

Сегодня вторник и первым школьным уроком должен быть труд, но в связи с болезнью нашего трудовика, нам ставят литературу. Я люблю литературу, но от чего-то мне всегда становиться в тягость отвечать на различные вопросы литератора. Он всегда стоит у доски в одном и том же полосатом сером костюме под полосатую серую рубашку. Я знаю, что костюм у него один, а рубашек две. Вот и сейчас он такой же как обычно, сверлит нас глазами и задаёт какой-то типичный вопрос, что-то вроде «был ли у Татьяны смысл жизни». Его взгляд останавливается на мне, и я понимаю, что предстоит ответить. Спустя секунду он произносит моё имя, и я встаю глупо улыбаясь.

- Да, конечно, - отвечаю я на заданный вопрос.

- Лаконично, - замечает он и приглаживает волосы, как герой в конце фильма «Весна на заречной улице». – Это твой ответ? – неуверенно осведомляется он.

- Да, конечно, - опять произношу я и опять глупо улыбаюсь.

- Это не ответ - это слово предложения – твои «да и нет».

- И вводное слово, - подхватывает мой давнишний недруг с последней парты.

Я оборачиваюсь и, глядя ему в глаза, холодно произношу:

- Можно подумать ты знаешь всё, включая и то как жить.

- Чё, - вопит этот «умник»  и тянет через всю парту ко мне свои руки.

- Дурак, - бросаю я ему, - ты сначала парту обойди, а потом руки тяни.

*   *   *

Всё началось с того, что я влюбился. Моя любовь всегда была изодранной, побитой и неузнанной, и я во всех своих неудачных любовных похождениях винил свои веснушки, густо поселившиеся на моём лице, и свой не в меру картошечный нос. Тётя его называла барабулиной и дёргала, а так же дразнила его, как будто мой нос это не часть меня, а просто отдельно существующий субъект. В общем, моя тётя, как Гоголь, отделила меня от носа, чем дала себе повод вдоволь над ним позабавиться.

Итак, мою возлюбленную звали Ириной и она, наверное, как и все Ирины, была светлым и нежным существом. Но было в ней нечто особое, что привлекало меня в ней – это её родинка на нижней губе. Она часто ловила на себе мои нескромные взгляды, такие взгляды кидают на женщин опытные ловеласы, когда хотят получить от них всё и сразу. К слову сказать, этому взгляду научил меня мой друг Герман, который был из числа дамских угодников и ещё первоклассником причислил себя к лику донжуанов, влюбив в себя пол нашего класса. Остальные мальчишки разобрали оставшихся девчонок, а я пребывал в одиночестве. Правда, в первом классе я познал радость и горечь любимчика классной руководительницы. Её звали… или Антонина Михайловна, или Антонина Васильевна… сейчас и не вспомнить. Но помниться она была грузная дама с дико размалёванными глазами и красными щеками, прямо как при лихорадке. Эта мадам вечно трепала мне волосы на моём затылке, теребила уши, нос, щёки и всё, что она могла себе позволить схватить с радостным улюлюканьем и словами:

- Ути, какой хорошенький.

В общем, как говорил мой друг Герман: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь». И мне сразу становилось понятно, что хорошая фраза, вставленная даже в самую обыкновенную речь, привлекает девчонок не меньше, чем долгие и нудные ухаживания.

Но вот в шестом классе, с наступлением весны, я собрал все свои силы в кулак и решил добиться того, чтоб Ирина рухнула ко мне на шею.

На втором уроке, уж и не помню какого дня, я подкинул ей в дневник любовное послание. Признаться если любовь и не облагораживает, то она здорово учит. Моей прогрессией любви был зачитанный до дыр роман «Евгений Онегин». Любовь меня не облагородила, она меня преобразовала и перенесла в уже не модный девятнадцатый век, где слова любви говорились под блеск латунного платья луны, а цветы дарили целыми клумбами и бескрайними полями. Мне удалось кое-то захватить из обветшавшего прошлого и вот в Иркином дневнике на идеально белом листе бумаги лежали вымеренные слова:

«Предвижу всё: вас оскорбит

Печальной тайны объясненье…

…………………………………»

Правда пришлось немного урезать письмо Онегина, но в целом получилось довольно прилично, и в конце письма была поставлена непонятная завитушка моей подписи, а так же послесловие с просьбой встретиться в полдень на заднем дворе школы. Я хотел написать точное время, но Герман ровно и спокойно сказал:

- Пусть шевелит мозгами во сколько наступает полдень.

Полдень я ждал с чувством непомерной трусости и глобальной боязни, а Герман сидел со мной рядом и самоуверенно смотрел через всё, на что падал его взгляд и давал лишь один совет:

- Не показывай, что любишь её, а то эти женщины такие… и на голову сядут.

Сейчас его слова звучат по-особенному смешно, но в том возрасте они казались мне достаточно взрослыми и логичными.

Я встретился с Ириной под высоким высохшим деревом, вольно распустившим свои когтистые и худые руки. Мы встречались ещё двенадцать раз, но одно неизменно было всегда: я вёл себя сухо, сдержанно и безэмоционально, что удавалось мне с большим трудом. Вскоре Ирина стала меня избегать, а к концу учебного года и вовсе вела себя так, будто ничего не было и не происходило между нами. Я и не силился что-либо понять и внимал словам своего друга, который постоянно твердил:

- Перебеситься и вернётся, знаю я этих женщин. Главное проявляй равнодушие.

Как-то во время урока я послал Ирине записку с просьбой объяснить что же произошло, в ответ я получил лишь:

«Ты сухой, как дерево, под которым мы как-то встречались».

Я не знал что сделать, как изменить своё плачевное положение, и с тяжёлым сердцем решил «утро вечера мудренее».

На следующий день по дороге в школу я увидел Ирину в объятиях Германа. Лишь позже пролистав, как фотоальбом, записи моей памяти я вспомнил, и казавшиеся мне нечто безобидным подмигивания Германа моей Ирине, и его бредовые советы, типа: «Не показывай, что любишь её… ещё на голову сядет…»

*     *     *

И вот сейчас я стою и со злостью смотрю на некогда лучшего друга.

- Герман, ну что ж вставай и подходи, - кричу я.

Литератор успокаивает нас и мы затаившие злобу, друг на друга, сидим по разные концы класса.

После урока учитель литературы просит подойти меня к себе и спрашивает:

- Ну, а всё же как правильно жить по-твоему?

- Так, чтобы твою любовь видели, - отвечаю я.

- Точно? – спрашивает он глупо.

- Да, конечно, - говорю я, но уже не улыбаясь.

Александр Кротов

26.06.2006